Мир пауков: Маг. Страна призраков - Страница 241

241

В ту же секунду Найла пронизало необычнейшее ощущение. Сознание его разделилось надвое: одна половина – в изолированном. уютном мирке подвесной корзины, другая – в ревущем хаосе снаружи.

Точно так же надвое разделилось и все его существо. В восторженном, безудержном чувстве необъятной свободы жило и осознание того утлого замкнутого мирка, в котором всю свою жизнь обретается человек, свыкаясь со своим узилищем настолько, что даже не считает себя в нем узником.

Вот в чем корень извечной человеческой дилеммы. Каждый из нас привык видеть мир из одной-единственной точки обзора, привык до того, что почти не способен уверовать в реальность других людей.

Объясняло это и ожесточенность Мага. Он был, по сути, узником вдвойне: у себя во дворце и у себя в голове. Без любимых и близких, без друзей, которым можно поверить свои потаенные мысли и чувства, он был приговорен к пожизненному одиночному заключению.

Один такой момент двойного сознания – вот так, разом в себе и в вольной птице, – и Маг обрел бы свободу, способную изменить его жизнь. Но он лишь продолжал считать, что существует обособленно, в одиночку, среди вселенной иллюзий, где ему безысходно пребывать до конца дней.

В этот ослепительный миг обзора с высоты птичьего полета открылось и то, что до сих пор было неясно, отчего же Маг так жесток. Заточение убеждало его, что весь мир ему безраздельно враждебен, а безопасность кроется в силе. И потому только жестокость и беспощадность дают ему выжить.

Получается, в карвасиде воплощалась крайняя форма негативизма, неразлучного спутника человечества. Почему пауки чувствовали необходимость поработить людей? Потому что инстинктивно угадывали свойственный людям элемент жестокости и нетерпимости. Человек испытывал в нем необходимость для своего выживания.

А вот люди-хамелеоны зрили в корень. Будучи ближе к живой душе природы, они ведали, что каждый камень, каждая ветка дерева, каждая жилка кварца воплощают в себе силу жизни. И сила эта способна наделять благодатью, поскольку она неисчерпаема и неодолима по сути.

И пока собратья Найла не усвоят этот секрет, они обречены на заточение в своем нынешнем отношении к жизни, доведшем человечество до такого убожества.

Уяснит ли когда-нибудь человек, что он и есть главный источник своих бед и несчастий, а боязнь пойти наперекор своему негативному настрою обрекает его на всегдашние конфликты и безверие? Способен ли он понять – так, как сделал это сейчас Найл, – что искренность и оптимизм неоспоримо оправдывают себя?

Как же это странно, нестись на такой скорости сквозь пространство и одновременно получать ответы на самые глубинные вопросы человеческого бытия.

Вот уже полчаса, как они поднялись над Долом Благодарения; вот уже проглянула башня Сефардуса. Впереди владения хамелеонов, а там уже и город пауков, где надо будет представить Тифона Смертоносцу-Повелителю и коллегии Совета, объяснив, что это первый из тысяч новых подданных империи пауков.

Пауки, конечно, примут Тифона – уже из доверия к Найлу как к посланцу богини. Но чтобы доверие это было обоснованно, надо довести до собратьев-людей суть того секрета, что сейчас ему открылся. А как? Как вообще повести о нем речь?

Ответ пришел через несколько минут, когда на горизонте полоской прочертился город пауков, за которым темно-синей плоскостью проступило осеннее море. Найл помахал, привлекая внимание Тифона, но тот увлеченно разглядывал пейзаж внизу. Тогда Найл послал телепатический сигнал и указал обернувшемуся Тифону:

«Корш».

«Чудесно!» — в восторге отозвался тот.

Тут до Найла дошло: а ведь существуют способы передавать значения иным, более прямым способом, нежели словами. Так что поделиться сутью секрета, возможно, он все-таки сумеет.

Спустя восемь часов, уже за полночь, Найл пробудился от необычно явственного сна про Мага.

Как будто бы он, Найл, находился в лаборатории карвасида. Кровью там больше не пахло; свежевымытые стены и потолок еще не успели высохнуть. В комнате сонмом клубились призраки: и троглы, и четвероногие граддиксы. Мага среди них не было, но когда он вдруг заговорил, голос звучал вполне отчетливо.

«Помоги мне», – изрек он.

«Где ты?»

«Не знаю. Бока унес телесное вместилище моей жизни, и теперь я потерян».

Само это слово, произнесенное с бесконечной тоской непроглядного одиночества, вызывало нежданное сострадание.

«Что я могу сделать?»

«Попроси Тифона совершить обряд моего упокоения».

«Он знает, как это сделать?»

«Да. Он совершал такой обряд над моим отцом».

«Обещаю, что передам ему твои слова».

«Скажи ему: двадцать один день. Непременно в этот срок, иначе я умру второй смертью».

В этот миг Найл проснулся. Спальня была залита печальным лунным светом: стояло полнолуние. Город снаружи был так тих, что слышалось, как тикают новые городские часы на той стороне площади.

Все те дни, что прошли с недавней смерти Мага, Найл неизменно думал о случившемся исходе с понятным удовлетворением. Еще бы: покончить с эдаким чудовищем, вполне заслуживавшим достойной кары за свои злодеяния.

И тут он внезапно задумался: обречь человека на вечное забвение – наказание ли это? Ведь сам Маг и понятия не имел, за что его наказывают.

Уже полностью бодрствуя, Найл лежал и размышлял. Что это было: действительно зов о помощи? Или так отложилась их недавняя с Тифоном беседа о карвасиде, прежде чем Найл попрощался и отправился спать?

Двадцать один день… А если Тифон и не думает возвратиться домой в этот срок? Ему здесь, похоже, нравится.

241